«Литература»

Назовите название произведения и их авторов(и композитора)

1.      1.  Бьется в тесной печурке огонь,

 На поленьях смола, как слеза.

 И поет мне в землянке гармонь

 Про улыбку твою и глаза.

 Про тебя мне шептали кусты

 В белоснежных полях под Москвой.

 Я хочу, чтобы слышала ты,

 Как тоскует мой голос живой

 Ты сейчас далеко-далеко.

 Между нами снега и снега…

 До тебя мне дойти нелегко.

 А до смерти четыре шага.

 Пой, гармоника, вьюге назло,

 Заплутавшее счастье зови.

 Мне в холодной землянке тепло

 От твоей негасимой любви. 

2. Жди меня, и я вернусь.

 Только очень жди,

 Жди, когда наводят грусть

 Желтые дожди,

 Жди, когда снега метут,

 Жди, когда жара,

 Жди, когда других не ждут,

 Позабыв вчера.

 Жди, когда из дальних мест

 Писем не придет,

 Жди, когда уж надоест

 Всем, кто вместе ждет.

 Жди меня, и я вернусь,

 Не желай добра

 Всем, кто знает наизусть,

 Что забыть пора.

 Пусть поверят сын и мать

 В то, что нет меня,

 Пусть друзья устанут ждать,

 Сядут у огня,

 Выпьют горькое вино

 На помин души...

 Жди. И с ними заодно

 Выпить не спеши.

 Жди меня, и я вернусь,

 Всем смертям назло.

 Кто не ждал меня, тот пусть

 Скажет: - Повезло.

 Не понять, не ждавшим им,

 Как среди огня

 Ожиданием своим

 Ты спасла меня.

 Как я выжил, будем знать

 Только мы с тобой,-

 Просто ты умела ждать,

 Как никто другой.

3. Так воевал лейтенант Егор Дремов, покуда не случилось с ним несчастье. Во время Курского побоища, когда немцы уже истекали кровью и дрогнули, его танк — на бугре на пшеничном поле — был подбит снарядом, двое из экипажа тут же убиты, от второго снаряда танк загорелся. Водитель Чувилев, выскочивший через передний люк, опять взобрался на броню и успел вытащить лейтенанта, — он был без сознания, комбинезон на нем горел. Едва Чувилев оттащил лейтенанта, танк взорвался с такой силой, что башню отшвырнуло метров на пятьдесят. Чувилев кидал пригоршнями рыхлую землю на лицо лейтенанта, на голову, на одежду, чтобы сбить огонь. — Потом пополз с ним от воронки к воронке на перевязочный пункт... «Я почему его тогда поволок? — рассказывал Чувилев, — слышу, у него сердце стучит...»

Егор Дремов выжил и даже не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости. Восемь месяцев он пролежал в госпитале, ему делали одну за другой пластические операции, восстановили и нос, и губы, и веки, и уши. Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на свое и теперь не на свое лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вернул зеркальце.

— Бывает хуже, — сказал он, — с этим жить можно.

Но больше он не просил зеркальце у медсестры, только часто ощупывал свое лицо, будто привыкал к нему. Комиссия нашла его годным к нестроевой службе. Тогда он пошел к генералу и сказал: «Прошу вашего разрешения вернуться в полк». — «Но вы же инвалид», — сказал генерал. «Никак нет, я урод, но это делу не помешает, боеспособность восстановлю полностью». (То, что генерал во время разговора старался не глядеть на него, Егор Дремов отметил и только усмехнулся лиловыми, прямыми, как щель, губами.) Он получил двадцатидневный отпуск для полного восстановления здоровья и поехал домой к отцу с матерью. Это было как раз в марте этого года.

4. …Город горел. Курчавый, весь в искрах, красный дым поднимался высоко вверх, тёмнокирпичное зарево колыхалось над базаром. Тысячи огней, белых, оранжевых, нежножёлтых, клюквеннокрасных, голубоватых, огромной мохнатой шапкой поднимались над городом, листва деревьев съёживалась и блёкла. Голуби, грачи, вороны носились в горячем воздухе, — горели и их дома. Железные крыши, нагретые страшным жаром, светились, кровельное железо от жара громыхало и гулко постреливало, дым вырывался из окон, заставленных цветами, — он был то молочнобелым, то смертночёрным, розовым и пепельно-серым, — он курчавился, клубился, поднимался тонкими золотистыми струями, рыжими прядями, либо сразу вырывался огромным стремительным облаком, словно внезапно выпущенный из чьей-то огромной груди; пеленой покрывал он город, растекался над рекой и долинами, клочьями цеплялся за деревья в лесу.

Богарёв спустился вниз. В этом большом огне, в дыму, среди разрыва бомб, криков, детского плача находились люди спокойные и мужественные, — они тушили пожары, засыпали песком зажигательные бомбы, спасали из огня стариков. Красноармейцы, пожарники, милиционеры, рабочие и ремесленники всеми силами своими, не обращая внимания на воющую смерть, с лицами, чёрными от копоти, в дымящейся одежде боролись за свой город, делали всё, что могли, чтобы спасти, выручить то, что можно было спасти и выручить. Богарёв сразу почувствовал присутствие этих мужественных людей. Они появлялись из дыма и огня, связанные великим братством, вместе шли на подвиги, врывались в горящие дома и вновь исчезали в дыму и огне, не называя своих имён, не зная имён тех, кого спасали.

Богарёв увидел, как зажигательная бомба упала на крышу двухэтажного дома, искрясь, словно детский фейерверк, и начала растекаться ослепительно белым пятном. Он вбежал по лестнице, пробрался на чердак, в духоте, пахнущей дымной глиной, напоминавшей детство, подошёл к мутно светившемуся слуховому окну. Руки ему обжигало горячее кровельное железо. Искры садились на его одежду, но он быстро пробрался к тому месту, где лежала бомба, сильным ударом сапога сбросил её вниз. Она упала на клумбу, осветив на миг пышные головы астр и георгин, зарылась в рыхлую землю и стала гаснуть. Богарёв с крыши увидел, как из соседнего горевшего дома вынесли на складной кровати старика два человека в красноармейской форме. Он узнал бойца Игнатьева, просившего у него гитару; второй, Родимцев, был пониже ростом и пошире в плечах. Старуха-еврейка быстро заговорила, — видимо, благодарила Игнатьева за спасение мужа. Игнатьев махнул рукой; в этом жесте, широком, щедром, свободном, словно выразилась вся богатая и добрая натура народа. В это время сильнее застучали зенитки, к их выстрелам присоединилось рокотание пулемётов. Новая волна фашистских бомбардировщиков налетела на горящий город. Снова послышался сверлящий вой отделившихся от самолёта бомб.

— По щелям! — закричал кто-то. Но люди, разозлённые борьбой, уже не ощущали опасности.

Чувство времени, протяжённости и последовательности событий словно оставило Богарёва. Он вместе со всеми тушил начинавшиеся пожары, засыпал песком зажигательные бомбы, выносил из огня чьи-то вещи, помогал санитарам, приехавшим с автомобилем скорой помощи, укладывать на носилки раненых, ходил вместе со своими бойцами к загоревшемуся родильному дому, выносил книги из горевшей городской библиотеки. Отдельные картины навечно запомнились ему. Человек выбежал из дома с криком: «Пожар, пожар!» Этот человек, вдруг увидевший вокруг себя один лишь сплошной огромный огонь, сразу успокоился, сел на тротуар и сидел неподвижно; запомнилось ему, как в чаду и гари вдруг распространился нежный запах духов, — это загорелся парфюмерный магазин. Запомнилась ему сошедшая с ума молодая женщина. Она стояла посреди пустынной площади, освещенная пожаром, и держала на руках труп девочки. Раненая лошадь лежала на углу улицы. Богарёв увидел в её стекляневших, но всё ещё живших глазах отражение пылавшего города. Тёмный, плачущий, полный муки зрачок лошади, словно кристальное живое зеркало, вобрал в себя пламя горящих домов, дым, клубящийся в воздухе, светящиеся, раскалённые развалины и этот лес тонких, высоких печных труб, который рос, рос на месте исчезавших в пламени домов.

И внезапно Богарёв подумал, что и он вобрал в себя всю ночную гибель мирного старинного города…

5. Его зарыли в шар земной,

 А был он лишь солдат,

 Всего, друзья, солдат простой,

 Без званий и наград.

 Ему как мавзолей земля –

 На миллион веков,

 И Млечные Пути пылят

 Вокруг него с боков.

 На рыжих скатах тучи спят,

 Метелицы метут,

 Грома тяжелые гремят,

 Ветра разбег берут.

 Давным-давно окончен бой...

 Руками всех друзей

 Положен парень в шар земной,

 Как будто в мавзолей...

6. …Из госпиталя сразу же написал Ирине письмо. Описал все коротко, как был

в плену,  как бежал вместе с немецким майором.  И,  скажи на милость, откуда

эта  детская  похвальба  у  меня  взялась?  Не  утерпел-таки,  сообщил,  что

полковник обещал меня! к награде представить...

     Две недели спал и ел.  Кормили помалу,  но часто, иначе, если бы давали

еды вволю, я бы мог загнуться, так доктор сказал. Набрался силенок вполне. А

через две  недели куска в  рот  взять не  мог.  Ответа из  дома  нет,  и  я,

признаться,  затосковал.  Еда и  на  ум не идет,  сон от меня бежит,  всякие

дурные  мыслишки в  голову  лезут...  На  третьей неделе  получаю письмо  из

Воронежа. Но пишет не Ирина, а сосед мой, столяр Иван Тимофеевич. Не дай бог

никому таких писем получать!..  Сообщает он,  что  еще в  июне сорок второго

года  немцы  бомбили авиазавод и  одна  тяжелая бомба  попала  прямо  в  мою

хатенку.  Ирина и дочери как раз были дома... Ну, пишет, что не нашли от них

и следа, а на месте хатенки - глубокая яма... Не дочитал я в этот раз письмо

до конца. В глазах потемнело, сердце сжалось в комок и никак не разжимается.

Прилег я на койку,  немного отлежался, дочитал. Пишет сосед, что Анатолий во

время бомбежки был в городе.  Вечером вернулся в поселок, посмотрел на яму и

в ночь опять ушел в город.  Перед уходом сказал соседу,  что будет проситься

добровольцем на фронт. Вот и все.

     Когда сердце разлезлось и в ушах зашумела кровь, я вспомнил, как тяжело

расставалась со мною моя Ирина на вокзале.  Значит,  еще тогда подсказало ей

бабье сердце,  что больше не увидимся мы с  ней на этом свете.  А я ее тогда

оттолкнул...  Была семья, свой дом, все это лепилось годами, и все рухнуло в

единый  миг,  остался я  один.  Думаю:  "Да  уж  не  приснилась ли  мне  моя

нескладная жизнь?" А ведь в плену я почти каждую ночь,  про себя, конечно, и

с Ириной,  и с детишками разговаривал,  подбадривал их,  дескать, я вернусь,

мои родные,  не горюйте обо мне,  я крепкий,  я выживу, и опять мы будем все

вместе... Значит, я два года с мертвыми разговаривал?!

7. Истребители пикировали впереди эшелона, крутились над паровозом, и густо задымились два первых пульмановских вагона. Лоскутья пламени выскальзывали из раскрытых дверей, ползли по крыше. И этот возникший пожар, занявшиеся пламенем крыши, упорное пикирование «мессершмиттов» вдруг вызвали у Кузнецова чувство тошнотного бессилия, и показалось ему, что эти три самолета не улетят до тех пор, пока не разгромят весь эшелон.

«Нет, сейчас у них кончатся патроны, — стал внушать себе Кузнецов. — Сейчас кончатся…»

Но истребители сделали разворот и снова на бреющем пошли вдоль эшелона.

— Санита-ар! Сестра-а! — донесся крик со стороны горящих вагонов, и фигурки хаотично заметались там, волоча кого-то по снегу.

— Меня, — сказала Зоя и вскочила, оглядываясь на раскрытые двери вагона, на воткнутый в сугроб пулемет. — Кузнецов, где же Дроздовский? Я иду. Скажите ему, что я туда…

Он не имел права ее остановить, а она, придерживая сумку, быстрыми шагами пошла, потом побежала по степи в направлении пожара, исчезла за сугробами.

— Кузнецов!.. Ты?

Лейтенант Дроздовский прыжками подбежал от вагона, упал возле пулемета, вставил в зажимы новый диск. Тонкое бледное его лицо было зло заострено.

— Что делают, сволочи! Где Зоя?

— Кого-то ранило впереди, — ответил Кузнецов, плотнее вжимая пулеметные сошки в твердый наст снега. — Опять сюда идут…— Подлюки… Где Зоя, я спрашиваю? — крикнул Дроздовский, плечом припадая к пулемету, и, по мере того как один за другим пикировали «мессершмитты», глаза его суживались, зрачки черными точками леденели в прозрачной синеве.

Зенитное орудие в конце эшелона смолкло.

Дроздовский ударил длинной очередью по засверкавшему над головами вытянутому металлическому корпусу первого истребителя и не отпускал палец со спускового крючка до той секунды, пока слепящим лезвием бритвы не мелькнул фюзеляж последнего самолета.

— Попал ведь! — выкрикнул Дроздовский сдавленно. — Видел, Кузнецов? Попал ведь я!.. Не мог я не попасть!..

8. Сороки подлетали все ближе и ближе, кое-где уже вздрагивали верхушки кустов, и Федоту Евграфычу показалось даже, будто хрустнул валежник под тяжелой ногой идущего. А потом вроде замерло все, и сороки вроде как-то успокоились, но старшина знал, что на самой опушке, в кустах, сидят люди. Сидят, вглядываясь в озерные берега, в лес на той стороне, в гряду, через которую лежал их путь и где укрывался сейчас и он сам и его румяные со сна бойцы.

Наступила та таинственная минута, когда одно событие переходит в другое, когда причина сменяется следствием, когда рождается случай. В обычной жизни человек никогда не замечает ее, но на войне, где нервы напряжены до предела, где на первый жизненный срез снова выходит первобытный смысл существования — уцелеть, — минута эта делается реальной, физически ощутимой и длинной до бесконечности.

— Ну, идите же, идите, идите... — беззвучно шептал Федот Евграфыч.

Колыхнулись далекие кусты, и на опушку осторожно выскользнули двое. Они были в пятнистых серо-зеленых накидках, но солнце светило им прямо в лица, и комендант отчетливо видел каждое их движение.

Держа пальцы на спусках автоматов, пригнувшись, легким, кошачьим шагом они двинулись к озеру...

Но Васков уже не глядел на них. Не глядел, потому что кусты за их спинами продолжали колыхаться, и оттуда, из глубины, все выходили и выходили серо-зеленые фигуры с автоматами наизготовку.

— Три... пять... восемь... десять... — шепотом считала Гурвич. — Двенадцать... четырнадцать... пятнадцать, шестнадцать... Шестнадцать, товарищ старшина...

Замерли кусты.

С далеким криком отлетали сороки.

Шестнадцать немцев, озираясь, медленно шли берегом к Синюхиной гряде...

9. Сколько пролежал он без движения, без сознания, Алексей вспомнить не мог. Во всём его теле ощущалась тупая боль.

Он сделал движение, чтобы подняться, и услышал возле себя хрустящий скрип наста под чьими-то ногами и шумное хрипловатое дыхание. «Немцы!» - тотчас же догадался он, подавляя в себе желание раскрыть глаза и вскочить, защищаясь. «Плен, значит, всё-таки плен!.. Что же делать?»

Он вспомнил, что, вылетая, он положил пистолет в карман комбинезона. Теперь, чтобы его достать, надо было повернуться на бок. Это нельзя, конечно, сделать незаметно для врага. Алексей лежал неподвижно: может быть, враг примет его за мёртвого и уйдёт.

Немец потоптался возле, как-то странно вздохнул, снова подошёл к Мересьеву, похрустел настом, наклонился. Алексей ощутил смрадное  дыхание его глотки.

 Не меняя позы, медленно, очень медленно Алексей приоткрыл глаз и сквозь опущенные ресницы увидел перед собой вместо лица бурое мохнатое пятно. Приоткрыл глаз пошире и тотчас же плотно зажмурил: перед ним на задних лапах сидел большой, тощий и ободранный медведь.

Его грязные ноздри тихо подёргивались.

Тихо, как умеют только звери, медведь сидел возле неподвижной человеческой фигуры, едва видневшейся из сверкавшего на солнце сугроба.

Поднятый войной из зимней берлоги, он был голоден и зол. Но медведи не едят мертвечины. Обнюхав неподвижное тело, остро пахнущее бензином, медведь лениво отошёл на поляну, где в изобилии лежали такие же неподвижные, вмёрзшие в наст человеческие тела. Стон и шорох вернули его обратно.

И вот он сидел около Алексея. Голод боролся в нём с отвращением к мёртвому мясу. Голод стал побеждать. Зверь вздохнул, поднялся, лапой перевернул человека в сугробе и рванул когтями «чёртову кожу» комбинезона. Комбинезон не поддался. Медведь глухо зарычал. Больших усилий стоило Алексею в это мгновение подавить в себе желание открыть глаза, закричать, оттолкнуть эту грузную, навалившуюся ему на грудь тушу. Он заставил себя медленным, незаметным движением опустить руку в карман, нащупать там рукоять пистолета, осторожно, чтобы не щёлкнул, взвести большим пальцем курок и начать незаметно вынимать уже вооружённую руку?).

Зверь ещё сильнее рванул комбинезон. Крепкая материя затрещала, но опять выдержала. Медведь неистово заревел, схватил комбинезон зубами, защемив через мех и вату тело. Алексей последним усилием воли подавил в себе боль и в тот момент, когда зверь вырвал его из сугроба, вскинул пистолет и нажал курок.

Глухой выстрел треснул раскатисто и гулко.

Зверь медленно выпустил жертву. Алексей упал в снег, не отрывая от противника глаз. Тот сидел на задних лапах, и в чёрных, гноящихся его глазах застыло недоумение. Густая кровь струйкой пробивалась меж его клыков и падала на снег. Он зарычал хрипло и страшно, грузно поднялся на задние лапы и тут же замертво осел в снег, прежде чем Алексей успел выстрелить ещё раз. Медведь был мёртв.

Напряжение Алексея схлынуло. Он ощутил острую, жгучую боль в ступнях и, повалившись на снег, потерял сознание.

Очнулся он, когда солнце стояло уже высоко.

«Что же, медведь, померещился, что ли?» - было первой мыслью Алексея.

Бурая, лохматая, неопрятная туша валялась подле на голубом снегу. Лес шумел. Звучно долбил кору дятел.

«Жив, жив, жив!» - мысленно повторял Алексей. И весь он, всё тело его ликовало, впитывая в себя чудесное ощущение жизни, которое приходит к человеку и захватывает его всякий раз после того, как он перенёс смертельную опасность.

Повинуясь этому могучему чувству, он вскочил на ноги, но тут же, застонав, сел на медвежью тушу. Боль в ступнях прожгла всё его тело.

«Плохо. Должно быть, контузило при падении, и с ногами что-то случилось»,- подумал Алексей.

Приподнявшись, он оглядел широкое поле, видневшееся за лесной опушкой и ограниченное на горизонте сизым полукругом далёкого леса.

Планшет с картой он потерял при падении. Но и без карты Алексей ясно представлял себе сегодняшний маршрут. Упал он приблизительно километрах в тридцати пяти от линии фронта, далеко за спиной передовых немецких дивизий, где-то в районе огромного, так называемого Чёрного леса, через который не раз приходилось ему летать, сопровождая бомбардировщиков и штурмовиков в их короткие рейды по ближним немецким тылам.

«Изобразительное искусство»

Сопоставьте картины и их авторов

1. 

2. 

3. 

4. 

5. 

6. 

Авторы картин (выберите верный вариант)

А.    Кукрыниксы . Бегство фашистов из Новгорода;

Б.    П.Кривоногов. Победа;

В.   А.Дейнека. Оборона Севастополя;

Г.   А.Пластов. Фашист пролетел;

Д.   П.Корин. Маршал Советского Союза Г.К. Жуков;

Е.    С. Герасимов. Мать партизана.